После взятия 22 апреля 1945 года штурмом города Котбуса нашу миномётную бригаду, входившую в состав 1-й гвардейской артиллерийской дивизии, сразу же перебросили в район юго-восточнее Берлина, где в лесах сосредоточилась 200-тысячная франкфуртско-губенская группировка противника, которую маршал И.С.Конев назвал главной силой противника, предназначенной для обороны Берлина.
Ставка Верховного главнокомандования потребовала от 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов «не позднее 24 апреля завершить окружение франкфуртско-губенской группировки противника и ни в коем случае не допустить его прорыва ни на Берлин, ни в западном или юго-западном направлении». С утра 24 апреля мы уже участвовали в боях – соединялись с войсками 1-го Белорусского фронта.
Бои развернулись очень ожесточенные. Попытки противника вырваться из окружения были напористыми и даже отчаянными. Они шли на прорыв очертя голову. В те дни, не говоря уже об уничтожающем огне артиллерии, обстановка нередко складывалась такая, что применять автомат приходилось чаще, чем когда-либо ранее.
В эти самые последние дни войны случилось так, что мы с моим близким фронтовым другом разведчиком Митей Шиленковым взяли в плен 13 немцев. Произошло это совсем случайно, из-за попытки моего друга спасти какого-то незнакомого капитана, как казалось, от верной гибели.
За низкой, в половину роста человека каменной оградой мы оборудовали наблюдательный пункт. От противника нас отделял пустырь метров в 150. За пустырём на стороне противника виднелись небольшие жилые домики. Происходило всё это вблизи городка Вендиш-Буххольц.
Когда мы рыли окоп для наблюдательного пункта (НП), мимо нас в сторону противника пробежал какой-то капитан.- Назад, назад, капитан! Там немцы! – закричал Митя. Капитан остановился, посмотрел на нас, что-то пробормотал вроде «пошли-ка вы…» и побежал дальше. - Назад, назад! Там немцы! - Но капитан, не обращая внимания на наши крики, продолжал бежать. У меня мелькнула даже мысль, не власовец ли это или переодевшийся в советскую форму немец. В это время Митя схватил автомат и бросился за капитаном, надеясь его остановить. Я со своим автоматом побежал за другом.
Если бы со стороны противника открыли огонь, то мы сразу же прекратили бы опасную погоню. Но противник молчал, и этот донельзя рискованный и смертельно опасный бег по пустырю за капитаном в сторону немецкой траншеи продолжался. Тем временем из находившейся в конце пустыря траншеи выбрались двое немецких солдат и побежали в сторону построек.
Капитан первым добежал до траншеи и спрыгнул в неё, а за ним и мы. Траншея была пуста, если не считать находившихся в ней винтовок, гранат и фаустпатронов. У нас с Митей были автоматы. У капитана – пистолет, но он не вынимал его из кобуры.
С первых же слов капитана стало ясно, что он крепко пьян. Оказалось, что он возвращался к своим артиллерийским позициям, которые, как он считал, находились именно там, куда мы прибежали. Когда же до капитана дошло, что никаких артиллерийских позиций здесь не было и быть не могло и что мы находимся в траншее противника, он сразу же решил быстрее сматываться, приказав нам «держать траншею» и ждать подкрепления, которое он сразу же пришлёт. Было ясно, что обещанное «подкрепление» – это всего лишь «лапша на уши» и что нам тоже нужно быстрее выбираться из ловушки, в которой мы оказались по собственной глупости.
То ли когда мы оборудовали НП, то ли уже в немецкой траншее в мой автомат попал песок. Нужно было его немедля прочистить. Я вытащил магазин, затвор, и в то же мгновение в траншею почти на меня прыгнул немец. Если бы автомат был в боевом положении, то рефлекторно я нажал бы на спусковой крючок. Но диск с патронами и затвор были вынуты. Не выстрелил в него и Митя, так как между Митей и немцем стоял я. Немец был без оружия. Надо полагать, что оно находилось в траншее. Почувствовав упёртый в грудь ствол моего автомата, немец прижался к стенке траншеи и, обалдев, поднял руки. С тех пор прошло много лет, но я до сих пор помню охваченное ужасом лицо того юного солдата, без шапки, с рыжими волосами, умолявшего не убивать его.
Траншея длиной метров 20-25 и глубиной в рост человека пролегала всего лишь метрах в тридцати от двухэтажного домика, в котором расположились солдаты противника. Оттуда и выскочил наш рыжий гость. Надо полагать, что немцы на время перебрались из траншеи в тот домик, чтобы отдохнуть и не вдыхать дым, который заползал в траншею от тлевшей недалеко от неё кучи с прошлогодней травой. Были ли это кадровые солдаты или недавно призванные и необстрелянные фольксштурмовцы, мы не знали.
Повернув немца лицом к стенке траншеи, я вставил затвор и магазин с патронами и, уперев автомат пленному в спину, приказал ему «агитировать» – призывать сдаваться. Всё это происходило как бы само собой. Иного выхода из того положения, в котором мы оказались, не было. Пленный начал кричать, призывая находившихся в доме не стрелять и сдаваться. Чувствуя прижатый к спине ствол моего автомата, он умолял не убивать его: «Kamerad, nichtschissen, nicht töten! (Товарищ, не стреляет, не убивает!)».
Почти сразу же из дома по траншее открыли огонь и начали что-то кричать. Мы тоже пустили по окнам пару очередей. Стрельба прекратилась, и крики стихли. А наш «агитатор», уже без упёртого в спину автомата, всё продолжал кричать. Прошла ещё какая-то пара минут, и из окна мансарды показалось белое полотенце. По глупости я чуть было не высунулся из траншеи, но раздалась очередь. Стреляли по траншее. А пленный уже без всякого на то принуждения не то что кричал, а орал: «Не стреляйте, не стреляйте!». Мы же с Митей дали по окнам ещё пару хороших очередей, а потом, не сговариваясь, схватили фаустпатроны и ударили по дому. Что там началось! Раздались крики, вопли… Из дома начали интенсивно махать чем-то белым и что-то кричать. Наш рыжий уже по собственной инициативе продолжал кричать, а из дверей дома начали выходить немцы с поднятыми руками. Тем, кто выходил с оружием, я кричал: «Gewehr weg! (Бросить оружие!)». С поднятыми руками они подходили к траншее и спускались в неё в том конце, где нас не было. Из дома вышли двенадцать человек. Рыжий был тринадцатым.
Почему так произошло, что целая группа немцев сдалась нам двоим? Думаю, во-первых, потому, что они не знали, сколько нас находилось в траншее. Получив два залпа фаустпатронами и несколько очередей по окнам из автоматов, они едва ли могли представить себе, что нас всего лишь двое. А во-вторых, и это главное, наступили последние дни войны. Разгром гитлеровской Германии стал очевидным фактом. В той ситуации сдача в плен оставалась единственным разумным шагом, чтобы остаться живым. И многие немецкие солдаты и офицеры это понимали. Но боевые действия, рассчитанные немецким командованием на прорыв блокады Берлина, продолжались.
Итак, мы вдвоём оказались в траншее с тринадцатью немцами. И разве не мог кто-нибудь из них, выйдя из шока после разрывов фаустпатронов и сдачи в плен, увидев, что нас всего лишь двое, швырнуть в тот конец траншеи, где находились мы с Митей, хотя бы одну гранату или расстрелять нас? Мог! Тем более что оружия в траншее было достаточно. Да и наша артиллерия могла в любую минуту нанести удар по позициям противника, а следовательно, и по «нашей» траншее. Но нельзя было нам двоим оставаться в траншее с немецким оружием и тринадцатью пленными. Перебить сдавшихся солдат из автоматов? Такое зверство было не для нас. В боях мы били врагов без жалости. Но ни Митя, ни я рук наших убийством пленного или раненого не испачкали. Оставался единственный выход – гнать пленных из траншеи, чтобы они ползли в направлении наших позиций, а мы - вслед за ними. Я приказал немцам вылезать из траншеи. Но они медлили и о чём-то говорили. Пришлось пригрозить и дать понять, что, если не поползут, будем стрелять… По одному они стали выбираться из траншеи и ползти в сторону наших позиций. За ними поползли и мы.
Вот тут-то и произошло то, о чём я в спешке не подумал. Может быть, немцы в траншее и говорили о белой тряпке, но я их не понял. Заметив ползущих немцев, с нашей стороны открыли огонь. Мы с Митей изо всех сил стали кричать, чтобы не стреляли. Но выстрелы, дым от тлевшей травы да и наши крики мешали стрелявшим понять, что происходит. И немцы, и мы старались хоть как-то укрываться от пуль, использовать любую ямку или бугорок. Буквально вжимаясь в землю, мы ползли, подгоняли немцев, не давая им расползаться, и продолжали кричать, чтобы прекратили огонь. А со стороны противника также начали стрелять то ли по нам с Митей, то ли по своим, которые решили сдаться.
Рядом со мной полз немец. Вдруг он захрипел: «Bauch, Bauch! (Живот, живот!)». Помню, как он задрал китель и как кровавое красно-чёрное пятно расползалось по его нательной трикотажной рубашке…
То ли нас разглядели, то ли услышали русский мат, но огонь с нашей стороны прекратили. И какое счастье, что, видя ползущих фрицев, не вызвали огня артиллерии. А то едва ли удалось бы переползти этот проклятый пустырь.
Закончилась эта история тем, что одного немца убило и троих ранило. А мою ватную куртку дважды прошило пулями. Потом мы старались определить, какие дырки были входные, а какие - выходными. Простреленным оказался и пустой футляр от бинокля.
Помня ту, деликатно выражаясь, взбучку, которую мы с Митей получили от командира дивизиона всего лишь пару дней тому назад под Котбусом за участие с ротой в атаке на железнодорожную станцию, я был уверен, что на сей раз не избежать самого жёсткого разговора. Тем более что там был всё-таки бой, атака, а тут, не закончив оборудования НП, мы побежали за каким-то незнакомым и, как оказалось, пьяным капитаном. Но я ошибся. Ни жёсткого разговора, ни упреков не последовало. И только на следующий день командир дивизиона капитан Малютин сказал: «Не думал вчера, что вернётесь…».
